Привет, боцман!
(Опыт эзотерики)
притча
Человек лежал на желтом песке. В ногах у него колыхалось синее море. Над головой висело синее небо. В синем небе летела белая птица. Ей это трудно удавалось – трудно лететь в висящем небе. Птица усердно махала крыльями, словно пытаясь перелистнуть слипшиеся страницы. Человек поднялся с песка прямо в синее небо и полетел рядом с птицей, помогая ей перелистывать страницы. Он не заметил, как сам превратился в эту белую птицу, но когда понял, синее море уже лежало под ним, заливая видимое пространство от края до края, небо расширилось и потеряло границы. Оно поднялось вверх, изогнулось куполом, уходя краями в бесконечность. Человек-птица испугался. Лететь было некуда – везде одно и то же. Но и не лететь нельзя – можно свалиться вниз, в пучину, а бесславный конец в глуби вод человека не устраивал. И тогда он полетел, куда глаза глядят. Вскоре он перестал замечать работу полета, летел себе и летел. Солнце сияло, море сверкало, воздух упруго подталкивал тушку. Время отошло от протяженности и перешло в дискретность взмахов крыльев. Вверх-вниз, вверх-вниз … Лететь можно было вечно. Человек ни о чем не думал – разве птицы думают во время полета? Очнулся когда внизу появилась береговая полоса. Человек опустился на желтый песок и лег ногами к морю. Глаза закрылись, и сердце взорвалось.
Крик истекал, как вой сирены. Разве можно так кричать, не набирая в легкие воздух? Сильный крик, долгий, громкий. Просачивался сквозь стены, а стены были вековой давности, толстые, метровые стены, сложенные на совесть. Прохожие крутили головами, не понимая, откуда исходит звук. Крик обозначал слово НЕТ! Но согласные заканчивались быстро, и тянулось только «е», жалобно, словно козье блеянье. На другом конце телефонного провода трубка уговаривала: успокойся, ничего не поделаешь, так бывает, люди умирают… Но крик блеял и блеял. На лице остались только рот и глаза. Они растеклись по всему лицу и ничего не выражали, кроме крика. Какой ум? Какое возьми себя в руки? Руки беспомощно колотили воздух, не находя опоры, и наконец ухватились за волосы. Боль, настоящая физическая боль понемногу привела в себя. Она уже спокойно и определенно сказала: «Нет», - и опустилась на стул.
- Вам непременно надо придти ко мне, - черный вертлявый человечек тронул ее за плечо.
В этот вечер к ней подходило много людей. Удивительно, сколько знакомых можно встретить на случайной тусовке. И все говорили: «Тебе надо к нему придти». Она не видела людей. Глаза ее теперь всегда были открыты. Днем они смотрели сквозь окружающий мир, ночью – сквозь внутренний, но она ничего не видела. Взор упирался в стену, плотную, черную и отскакивал назад, в середину груди, где жила боль. Бесконечная боль, к которой она уже привыкла.
- Я научу вас жить.
Глаза опять поплыли на лице, человечек дрожал, расплывался, но мысль все же пробилась к сознанию. Надо, так надо.
Она стала учиться жить. Вот это любовь – она, как волна изливается из тела, покачивая мир на ладонях. Вот это действие – решимость и радость. Это понимание – оно расширяется во все стороны, и нет ему границ. А это – смерть. Внизу тела – кошачья смерть на помойке, в груди – истерика и проклятье, в голове – смерть разума, хаос. И только собрав все три смерти разом, зазвучит реквием, торжественный поминальный хор.
Она научилась отличать одно состояние от другого. Глаза постепенно стали закрываться и видеть мир. Обычный, обыденный. Начала улыбаться, начала понимать, что происходит, и различать, что говорят. Начала ходить на работу, как все нормальные люди. Заново училась жить. Все, как прежде, только с болью, как со вновь приобретенным внутренним органом.
- Сегодня сделаем медитацию «полет белой птицы». Представьте, что вы лежите на желтом песке, в ногах у вас синее море, над головой синее небо, в небе летит белая птица. Вы поднимаетесь в небо и летите рядом с птицей. Вы сами эта белая птица…
Она летела вдоль берега и никак не могла развернуться, чтобы лететь над бесконечным морским простором. Ну, опустилась на желтый песок, ну, почувствовала себя отдохнувшей. Или подумала, что почувствовала. Так инструктор сказал, она и поверила. Люди рассказывали о своих впечатлениях. Кто-то, хулиганя, летел вереницей консервных банок, кто-то не смог перекрасить часть клюва, да и вообще, какой должен быть клюв у белой птицы, или она альбинос?
Ничего внутри не шевельнулось, не подсказало ей главное – проход сквозь стену. Не увидела. Училась жить. Нормально. В нормальном мире.
Она перестала бояться. Чего бояться в нормальном мире? Все, так или иначе, знакомо, исхожено. Неожиданности и те, как собака, выскочившая из-за угла. Может, и вздрогнешь, увидев собаку, но сразу прореагируешь – бежать или встать, как вкопанной, изображая нежить.
Она пристрастилась к эзотерике. Появилась видимость иного знания. Она уже не вспоминала про черную стену, да и боль улеглась, утихла, свернувшись клубком и урча, как ласковая кошка. Новые горизонты увлекали миражами новых возможностей. Вокруг только и разговоров, что о духовности. Трижды просветленный гуру вместе со второй женой пел зикры, исполненные божественного присутствия. Сын гуру от первого брака вещал о любви исключительно матом и хитро смотрел на обалдевших теток, принимавших его проповедь за чистую монету. Первая жена гуру - моложавая, крепкая дама говорила о вечной молодости и вечной женственности, не давала спать и водила по ночным клубам, вводя народ в измененку. Семейный духовный подряд.
С разных сторон подступали разные события и впечатления. Мир наполнился калейдоскопным разноцветием осколков. Все сверкало, блистало и складывалось в изумительно гармоничные рисунки. И она поверила в этот мир и решила, что так и надо жить. Когда же что-то выпадало из сложенной из осколков гармонии, удивлялась, как люди не видят простой истины. Надо только жить в ладу с большим миром, где все уже сложено, все задано на века. А их жизнь была хаотичной, продуманной разве что на два-три шага, за которыми стояли неизвестность и напряженное ожидание страха.
Действительность, как могла, опровергала эти установки, вводила в искус, подтачивала убежденность. То муж терял работу, то дети приносили проблемы. Она твердила одно и то же: неправильно живете, и на вопрос, как правильно, ударялась в проповедь о гармонии. Калейдоскопный мир был ярок и красив. И однозначно правилен.
Действительность ударила по ней тяжелой артиллерией. Она заболела. Тяжело. Теоретически неизлечимо. Практически ей сделали операцию и сказали, что вовремя. Даст Бог, все обойдется. Она проанализировала ситуацию, нашла ошибку в своем поведении, исправила ее и стала жить дальше. Для борьбы с болезнью пришлось взять управление своей жизнью в свои руки. Иногда она с улыбкой вспоминала анекдот про сидящего в тюрьме человека, больного проказой, который периодически выкидывал за решетку отваливающиеся у него части тела. «Я торчу, как ты по частям на свободу выходишь», - комментировал ситуацию сокамерник в анекдоте. Ей же приходилось собирать свои части вместе. То, что болело, лечить и ставить на место заново. Ну и, конечно, расти духовно. Куда ж без нее, без духовности.
Духовность постигалась трудно. За расширением сознания и углублением в свой внутренний мир наступали периоды жестокого разочарования, доходящего до нигилизма. Очередной учитель говорил, что это нормально, представляя духовный рост в виде движения маятника и называя периоды регрессии откатом. Агрессия вкупе с самоуничижением застилали сознание. В эти периоды было наиболее трудно собирать себя по частям - то одна, то другая расшатывалась и выпадала.
Любовь приобрела странное значение. Стала какой-то всеобщей, в масштабах Вселенной. Частные переживания, равно как и сочувствие к ним, отступили на задний план. Жизнь мыслилась в категориях Жизни вообще, Цели вообще, Смысла вообще. Разидентификация достигла своего апофеоза. На вопрос «кто я?» она могла ответить только «я езмь».
Настало время, и жизнь в своей цикличности определила день и час прорасти в ней живыми зелеными побегами. Из всеобщего начали проступать контуры частного. Из сплошного потока - отдельные лица. Еще неясные, неопределенные. И тут проснулась боль. Она научилась чувствовать беду, происходящую где-то далеко, с кем - она не могла понять и вспомнить. Реальность боли компенсировала ирреальность происходящего. Это было странно и тягостно. Белая птица летала все дальше и все дольше, но по-прежнему лишь синее море и синее небо сопровождали ее, заканчиваясь береговой полосой желтого песка.
Однажды она залетела в рай. Ей так сказали. Дескать, приземление будет на острове, и этот остров – рай. Рай для нее был местом знакомым. Она точно знала: должно быть море, и должен быть белый город, поднимающийся узкими улочками в гору. Веселые люди делали свою повседневную работу. Ходили за водой к каменным белым колодцам, чинили телеги, выбивали перины в окнах второго, верхнего этажа, откинув деревянные решетчатые ставни. Шум и гам стоял невообразимый. Бегали дети, гоняя обруч. Девушки в пестрых пышных юбках и парни в коротких свободных курточках танцевали тарантеллу. Она забрела на окраину. Вечерело. Из прибрежной таверны неслись голоса подвыпивших матросов. Она зашла внутрь. Детско-отроческие фантазии на тему пиратской жизни предстали перед ее глазами. За длинным столом сидела морская братия и, обнявшись за плечи, то ли пела, то ли орала что-то вроде «ЙО-ХО-ХО! И БУТЫЛКА РОМА!» Колоритные фигуры в разномастных жилетках, тельняшках, рубашках и, конечно, с обветренными лицами, а кто и с повязкой на глазу представляли собой живописную картину, а голоса сливались в общем гуле совместного празднования то ли прибытия в порт, то ли отбытия из порта. Хотя, куда им отбывать из рая? Она села рядом, обняла левой рукой близсидящего плотного боцмана и, подняв в правой руке кружку с горящим ромом, заорала вместе со всеми: «ЙО-ХО-ХО!»
- Пора возвращаться. Ложимся на песок, смотрим в синее небо, видим белую птицу. Поднимаемся и летим рядом с этой белой птицей. Вы сами теперь эта белая птица…
Синее море, синее небо. Она неохотно взлетела вверх – покидать рай было жаль, особенно веселую компанию в таверне. И тогда она незаметно от учителя сделала несколько взмахов крыльями вглубь острова, выхватила из-за стола того самого боцмана и уже вместе с ним полетела назад. Со стороны, а она умела видеть себя со стороны, это выглядело смешно. Боцман, подхваченный клювом за тельняшку, превратился в мультяшную фигурку и смешно трепыхался во время полета, отчаянно махая руками и ногами.
Она перелетела море, опустилась на другом берегу, превратилась в человека. Когда превращение закончилось, и она вспомнила про боцмана, тот удалялся от нее почти на горизонте. Желтый песок стал белым, вместо моря за спиной очутилась река, впереди лежали дюны, поросшие ивняком. И там, далеко впереди, полосатая тельняшка расплывалась в серое комариное пятнышко.
«Ничего, вернется, - успокоил учитель, - через полгода». «Как же он вернется, - подумала она, - он же умер». Но стала ждать. Без фанатизма, а так, как взрослые верят в детские сказки – знают, что выдумки, а все равно держат внутри что-то несбыточно-светлое. Понимала, что возвращение должно быть образным, мифологичным, но ничего не происходило. Ни через полгода, ни через год, ни дольше. Сказка оставалась сказкой, но все же оставалась, дарила тепло, опору, надежду.
Жить стало легче. Она начала вглядываться в окружающие лица – сначала искала соответствие возникшему образу, затем научилась различать живые черты. Каждый человек раскрывал целую повесть. Можно читать людей, как книги, рассматривать сюжетные линии, прихотливо связывающие одно явление с другим, изучать неожиданные повороты судеб. Этот новый мир захватывал ее. В отличие от прежнего, он был не выхолощено-правильным, теоретически-зеркальным, а живым, чувствующим, по-детски непосредственным, хитрым, обидчивым, радующимся и переживающим. Ей удавалось легко проникать вглубь отдельных событий. Взаимосвязи становились реальны, как дороги, прочерченные на карте.
Она пустилась в путь по этим дорогам. Странное это было путешествие. Реальность отражала воображаемую жизнь, одновременно формируя ее и тут же превращаясь в ее же отпечатки. Гуляя по виртуальным пространствам, она встретила человека, идущего под ярким солнцем с фонарем в руке. На вопрос, куда он идет и что ищет, человек ответил, что ищет справедливость, а идет к свету истины.
Ей стало смешно – свет разливался вокруг в немереном количестве, справедливость же в силу своей относительности была явлением неустойчивым, трудно фиксируемым и потому практически недостижимым. В другой раз она прошла бы мимо чудака, но напряженная доверчивость странника подкупила ее. Справедливость была его желанным домом, а истина – светом в окне. Она решила сопроводить заплутавшего путника и помочь ему найти дорогу.
Знала ли она, где этот желанный дом со светом в окне? Знаем ли мы, что хранится в нашем сердце? Нашедший дорогу к своему дому может оказаться негодным проводником для другого. И все же вместе веселей и надежней. Встретить человека, а особенно человека, идущего по одной с тобой дороге, уже большое счастье.
По пути он рассказал ей свою историю. Когда-то у него были большие капиталы. Но однажды он свалился с высоты и сломал себе хребет. После долгих месяцев лечения он все-таки встал на ноги, но его помощники за это время рассеялись вместе с капиталами, и он остался ни с чем. С той поры человека начал мучить вопрос: где справедливость?
Он искал справедливость в глухих деревнях, в горах и нехоженой тайге. Люди, которых он там встречал, казались ему святыми, из чего напрашивался вывод, что цивилизация – вред, а проявления национальной вражды, зависти, стяжательства и сексуальных извращений в человеческом обществе - пандемия, вызванная развитием цивилизации.
«Как можно полюбить человека вообще, если он сам себя не любит, уничтожает в себе второе слово рядом с sapiens, уничтожает свою же среду обитания и т.д.?» - в этом заключался основной смысл его сетований.
Вопрос обострялся тем, что изначально человек был романтиком и по молодости слишком сильно любил этих самых людей.
«А ведь почти всегда негативный результат общения был очевиден заранее, но хотелось до последнего верить. Не ставить же крест на человеке из-за первого (второго...) проступка? Может, нужно быть осторожнее, когда его встретишь, ведь это не медведь?» - делился он своим горьким опытом.
Столкнувшись с сопротивлением человечества его любви к нему, он решил стать сильным и научиться влиять на судьбы людей.
«Было потрачено некоторое время на изучение методов манипулирования. Работают хорошо, проверено, то есть использовать людей можно. Но тошно эти методы применять. Хочется в Утопию, когда доверие, общие идеи...» - откровенничал он.
Она хорошо понимала суть этих переживаний. Так ребенок колотит столб, о который ударился, желая, чтобы столб никогда не вставал на его пути. Взрослея, человек начнет колотить соседа, винить начальство, обижаться на правительство… А между тем, каждый винит своего соседа, свое начальство и свое же правительство. Это уже не замкнутый круг, а бесконечно пересекающиеся круги.
Ей на память пришла фигура из таких пересекающихся кругов. У этой фигуры было красивое название – цветок жизни. Понятно, что в реальной жизни такая фигура выглядит не столь симметрично и гармонично, но смысл ведь в том же! Все круги через посредников сцеплены друг с другом так, что внутри общего круга не остается свободного места. Следовательно, дело не в общей правильности построения, а в качестве самих кружочков, и столб, в общем-то, ни при чем. Мы всегда имеем все, чему соответствуем.
- Мы всегда имеем все, чему соответствуем, – произнесла она вслух.
Человек с фонарем осекся, произнося очередную тираду о торжестве несправедливости. Ах, как ей хотелось рассказать, что жизнь, мир, любовь и вера не раздаются поровну, их не вручают, как медаль, за заслуги. Ты живешь, потому что живешь. Мир есть, потому что он есть. Вера неизбежна, потому что она заложена в человеческом геноме. И любовь – вершительный закон - приходит сама, вследствие большого желания обнаружить ее в себе.
Белая птица взлетела в синее небо, внизу расплескалось синее море, вдали четким абрисом нарисовался берег. На берегу стоял боцман и, попыхивая трубкой, вглядывался в солнечное небо. Птица резко взмахнула крыльями и гортанно захохотала в высоте.
